подыскать пристанище где-нибудь подальше отсюда, там, куда за мной не потянутся все эти сплетни и наветы, о которых говорит мама. Возможно, и грех так заботиться о чужом добром мнении, но такова уж я, и этого не переделаешь. Вы, Молли, да и весь город, — у меня не хватит душевных сил пережить всю эту шумиху. Я хочу уехать и стать гувернанткой.

— Но, Синтия, дорогая, ведь скоро вернется Роджер, твоя твердая опора!

— Разве мама не сказала вам, что я порвала с Роджером? Я написала ему сегодня утром. Я также написала его отцу. Это письмо он получит завтра. И Роджеру я написала. Если он когда-нибудь получит это письмо, надеюсь, что я к тому времени буду уже далеко — возможно, в России.

— Вздор. Помолвку такого рода можно разорвать только по обоюдному согласию. Ты лишь причинила близким лишнюю боль, не обретя при этом свободы. Да через месяц ты ее и сама не захочешь. Обдумав все спокойно, ты станешь утешаться мыслью, что можешь всегда рассчитывать на поддержку и постоянство такого мужа, как Роджер. Ты провинилась и поначалу вела себя опрометчиво, а потом, может, даже и дурно, но неужели ты хочешь, чтобы твой муж обязательно считал тебя совершенно безупречной?

— Да, хочу, — ответила Синтия. — По крайней мере, мой возлюбленный должен считать меня таковой. И именно потому, что я не испытываю к Роджеру любви, даже той поверхностной любви, на которую способна, я не в состоянии заставить себя сказать ему «прости», не в состоянии стоять перед ним как нашкодивший ребенок, которого нужно побранить и простить!

— Но ведь именно в таком положении ты сейчас и стоишь передо мной, Синтия.

— Да! Но вас я люблю больше, чем Роджера; я не раз говорила об этом Молли. Я бы и вам все рассказала, если бы не надеялась, что вскоре уеду отсюда. А теперь я буду видеть, как моя вина всплывает в вашей памяти; я буду читать ее в ваших глазах; я буду улавливать ее чутьем. В этом смысле у меня тонкое чутье — я читаю чужие мысли, если они относятся ко мне. Мне ненавистна сама мысль о том, что Роджер станет судить меня в соответствии со своими стандартами, которые мне совершенно не подходят, и в конце концов великодушно дарует мне прощение.

— Тогда, полагаю, тебе действительно лучше разорвать помолвку, — ответил мистер Гибсон, скорее мысля вслух. — Бедный, бедный юноша! Впрочем, это и для него к лучшему. И он это как-нибудь переживет. У него доброе, мужественное сердце. Бедняга Роджер!

На миг капризная фантазия Синтии рванулась вслед за тем, что вот-вот должно было от нее ускользнуть, — в тот момент любовь Роджера представилась ей чуть не бесценным сокровищем; однако она знала, что любовь эта отныне все равно будет лишена безоглядного восхищения и безоговорочного доверия; она сама нанесла урон этой любви и теперь отвергала ее именно из-за этого. Тем не менее в последующие годы, когда было уже слишком поздно что-то менять, она не раз возвращалась к ней мыслями и пыталась поднять непроницаемую завесу над «а как бы все могло сложиться».

— Пусть ты и приняла решение, отложи действия до завтра, — медленно проговорил мистер Гибсон. — Все твои проступки поначалу были не более чем обычным девичьим недомыслием, хотя и завлекли тебя в дебри обмана.

— Не трудитесь описывать оттенки черного, — горько произнесла Синтия. — Я не настолько испорчена, чтобы не представлять себе свои проступки, причем много лучше других. Что же касается моего решения, действия я предприняла незамедлительно. Возможно, Роджер еще нескоро получит мое письмо, но я уповаю на то, что рано или поздно оно до него доберется; кроме того, как я уже говорила, я все сообщила его отцу; уж его-то это явно не расстроит! Ах, мистер Гибсон, мне кажется, если бы я выросла в другой обстановке, не было бы у меня такого мятущегося, озлобленного сердца. А теперь… Нет, не смейте! Я не нуждаюсь в здравых утешениях. Я их не переношу. Я всегда мечтала о восхищении и поклонении, о высоком мнении мужчин. Ах, какие злые эти сплетницы! Затронуть дурным словом Молли! Боже мой! Как все-таки ужасна жизнь!

Она уронила лицо в ладони, измотанная и нравственно и физически. Мистер Гибсон понял ее состояние. Он почувствовал, что новые рассуждения с его стороны только растревожат ее сильнее и еще усугубят ее отчаяние. Он вышел из комнаты и призвал Молли — она сидела, объятая печалью.

— Ступай к Синтии! — прошептал он, и Молли пошла.

Нежно и властно она заключила Синтию в объятия и прижала ее голову к своей груди, так, будто мать утешала своего ребенка.

— Душенька моя! — прошептала Молли. — Я так тебя люблю, милая, милая Синтия!

И она гладила ее волосы и целовала ей веки; Синтия была неподвижна, но вдруг вздрогнула, пораженная новой мыслью; глядя Молли в лицо, она произнесла:

— Молли, Роджер женится на тебе! Вот увидишь! Вы оба так хороши…

Но тут Молли оттолкнула ее с нежданной резкостью, вызванной отвращением.

— Не смей! — сказала она. От стыда и негодования лицо ее залилось краской. — Сегодня утром твой муж! А вечером мой! За кого ты его принимаешь?

— За мужчину, — улыбнулась Синтия. — А раз уж ты не позволяешь мне называть его переменчивым, я подберу другое слово и назову его способным утешиться!

Однако Молли не улыбнулась в ответ. И тут в кабинет, где сидели девушки, вошла служанка Мария. Вид у нее был испуганный.

— А хозяина нет? — спросила она, словно не доверяя собственным глазам.

— Нет, — ответила Синтия. — Я слышала, как он вышел из дому. Минут пять назад за ним затворилась входная дверь.

— Боже ты мой! — воскликнула Мария. — А ведь к нему приехал верхом человек из Хэмли-Холла, и он говорит, что мистер Осборн умер и чтобы хозяин прямо сейчас ехал бы к сквайру.

— Осборн Хэмли умер! — повторила Синтия с благоговейным удивлением.

Молли же тут же выскочила из дому, выискивая в темноте вестника, бросилась на конюшенный двор, где на темном жеребце, морда которого была вся в пене, неподвижно сидел грум, — силуэт его вырисовывался в свете фонаря, стоявшего рядом на ступенях; фонарь оставили слуги, потрясенные новостью о кончине прекрасного юноши, так часто бывавшего в доме их хозяина, воплощения ловкости, элегантности и красоты. Молли подошла к груму, который сидел в задумчивости, возвращаясь мыслями к тому, чему совсем недавно был свидетелем.

Она положила руку на влажную горячую холку лошади; грум вздрогнул.

— Поедет к нам доктор, мисс? — Он разглядел ее в тусклом свете.